— Мы вовсе не являлись сюда, дружище, это судьба привезла нас в телеге. Могла бы привезти и на виселицу.

— Ну, полно философствовать. Не хочешь ли послушать историю, которую рассказал мне дон?

— С удовольствием, — пойдем в беседку.

Они уселись в беседке, и Гаскойн рассказал историю дона Ребьера, которую мы сообщим в следующей главе.

ГЛАВА XIX

длинная история, которую читатель должен выслушать так же, как наш герой

»Я уже сообщил вам мою фамилию и могу прибавить только, что это одна из самых знатных и богатых фамилий в Сицилии. Мой отец, человек слабого здоровья, не интересовался обычными развлечениями молодых людей. Окончив курс, он удалился в имение, принадлежащее нашей семье, в двадцати милях от Палермо, и всецело предался литературным занятиям.

Так как он был единственным сыном, то родителям естественно, хотелось женить его. Если б он следовал собственным наклонностям, то отклонил бы этот проект, но он считал своей обязанностью согласоваться с их желанием и предоставил им выбор невесты. Они выбрали девицу хорошей фамилии и редкой красоты. Мне бы не хотелось отзываться о ней дурно, так как она моя мать, но невозможно рассказать мою историю, не упоминая об ее поведении. После свадьбы отец вернулся к своим занятиям, результаты которых приобрели ему репутацию человека с большим талантом и глубокими познаниями Но моя мать, не разделявшая его интересов, чувствовала себя забытой и пренебреженной: упоминаю об этом обстоятельстве, так как оно до некоторой степени извиняет ее поведение. Отец, ведший крайне замкнутую жизнь предоставил ей развлекаться, как знает. Человек добрый и снисходительный, но равнодушный ко всему, кроме своих занятий, он предоставлял ей полную свободу и готов был исполнить всякое ее желание. Ей стоило сказать только слово — отказа не было. Вы скажете, чего же еще ей было желать? Но женщины не выносят равнодушия, — тем более моя мать, гордившаяся своим происхождением и своей красотой и отлично понимавшая, что в основе снисходительности и уступчивости мужа лежит равнодушие человека, поглощенного своими занятиями, которых она, лишенная образования, не могла понять и оценить. В результате развилось равнодушие и даже презрение с ее стороны. Вообще, трудно себе представить менее удачный союз.

Убедившись, что мой отец предпочитает свой кабинет и книги веселью и развлечениям, моя мать вскоре после моего рождения, которое случилось через десять месяцев после свадьбы, предоставила его самому себе и стала вести рассеянный образ жизни. Время шло, мне исполнилось пятнадцать лет, и я вернулся домой из школы, намереваясь поступить в военную службу. Разумеется, я мало знал, что происходило дома, но все-таки до моих ушей иногда долетали толки о моей матери — когда люди думали, что я их не слышу — причем об отце отзывались с сожалением, как о человеке, которого обманывают. Больше я ничего не знал, но и это было довольно для молодого человека, кровь которого кипела при мысли о пятне на фамильной чести. Я приехал к отцу — и застал его за книгами; явился к матери — и застал ее с духовником. Мне с первого взгляда не понравился этот человек; правда, он был хорош собой: высокий, белый лоб, большие огненные глаза, повелительные манеры, но в выражении его гордых презрительных глаз не было и намека на смирение и набожность. Он вероятно произвел бы на меня хорошее впечатление, если бы был командиром кавалерийского полка, но как священник казался совершенно не на месте. Вскоре я убедился, что он настоящий владыка дома. Моя мать к этому времени отказалась от светских развлечений и сделалась набожной. Я заметил между ними нечто большее обыкновенной дружбы, и не прошло и двух месяцев, как в моих руках были доказательства бесчестия моего отца. Моим первым побуждением было рассказать ему обо всем; но, подумав, я решил не говорить ему ничего, а попытаться уговорить мою мать дать отставку отцу Игнацио. Я воспользовался случаем, когда мы были наедине, чтобы выразить ей мое негодование и потребовать его немедленной отставки, обещая со своей стороны не разглашать об ее проступке. По-видимому, она испугалась и дала согласие, но я вскоре убедился, что духовник имел над ней больше власти, чем я. Убедившись, что все остается по-старому, я решился рассказать отцу. Я думал, что он будет действовать спокойно и тихо, но его бешенство не знало границ, и мне стоило большого труда помешать ему заколоть их обоих шпагой. В конце концов он ограничился тем, что выгнал отца Игнацио из дома самым позорным образом и объявил моей матери, чтобы она готовилась провести остатки дней своих в монастыре. Но он пал жертвой; три дня спустя, когда моя мать должна была по его распоряжению отправиться в монастырь, он внезапно заболел и умер. Вряд ли мне нужно пояснять, что он был отравлен, хотя это удалось установить только много времени спустя. Перед смертью он успел сделать распоряжение на случай события, которое мне и в голову не приходило. Он позвал другого духовника, который выслушал его заявление и внес в завещание. Моя мать осталась дома, и отец Игнацио имел нахальство явиться к ней. Я приказал ему убираться, но он отказался. Я приказал слугам вытолкать его вон. Я объяснился с моей матерью, которая заявила, что у меня вскоре будет брат и сонаследник. Я сказал, что не могу признать его сыном моего отца. Она выразила свое бешенство в самых горьких проклятиях, а немного погодя оставила дом и удалилась в другое наше имение, где стала жить по-прежнему с отцом Игнацио. Спустя четыре месяца я получил формальное уведомление о рождении брата, но так как в завещании моего отца оказалось его заявление, что, зная о вине моей матери и имея в виду возможные последствия, он торжественно объявляет перед Господом, что уже в течение нескольких лет он не сближался с нею, как муж с женою, то я не особенно беспокоился об этом уведомлении. Я ответил только, что так как ребенок принадлежит церкви, то мне кажется всего лучше посвятить его ее служению.

Я скоро испытал на себе мстительность своей матери и ее возлюбленного. Однажды ночью на меня напали бандиты, и только благодаря случаю я не был убит, а отделался тяжелой раной.

Против покушения этого рода я принял меры предосторожности, но попытки погубить меня не прекращались. Из соседнего монастыря бежала молодая монахиня, и под окном ее кельи была найдена моя шляпа. Против меня было возбуждено преследование, но мне удалось установить свое alibi.

Молодой человек знатной фамилии был найден убитым. В груди его оказался мой стилет, и мне стоило большого труда доказать свою невинность.

Несколько времени спустя был убит один влиятельный человек, отец того самого дона Сципио, которого вы обезоружили; бандиты были схвачены и заявили, что это я нанял их. Я защищался, как умел, но король наложил на меня тяжелый штраф и изгнание. Я сидел за обедом, когда получил его приказ, мой верный слуга Педро прислуживал мне. Аппетита у меня не было, я спросил вина, Педро пошел к буфету, находившемуся за моей спиной. Случайно я поднял голову и увидел в большом зеркале на противоположной стене фигуру моего слуги, сыпавшего какой-то порошок в стакан с вином, которое он собирался подать мне. Мне разом вспомнилась шляпа, найденная под окном монахини, и стилет в груди молодого человека.

Слуга поставил передо мной стакан. Я встал, запер дверь на замок и, обнажив шпагу, обратился к нему:

— Негодяй! Я знаю тебя; на колени — пришел твой последний час.

Он побледнел, задрожал и упал на колени.

— Теперь, — продолжал я, — предоставляю тебе на выбор: или выпей этот стакан вина, или я проткну тебя шпагой.

Он медлил, но я приставил шпагу к его груди и даже вонзил острие на четверть дюйма в его тело.

— Пей, — крикнул я, — или моя шпагаисполнит свой долг.

Он выпил и хотел выйти из комнаты.

— Нет, нет, — сказал я, — ты останешься здесь, пока вино произведет свое действие.

Он умолял позвать священника, и я послал за моим духовником. В его присутствии он признался, что был агентом моей матери и отца Игнацио в их попытках выставить меня виновником различных преступлений. Сильное рвотное отсрочило его смерть; он был отвезен в Палермо и дал там показание прежде, чем умер.